В «российских песнях»- истоки городского, или, как еще его на­зывают, бытового романса. От этих незамутненных «музыкальных ру­чейков» берет свое начало прекрасный поток, в который влились песни-романсы Александра Алябьева, Александра Варламова, Александра Гурилева. И город заливался алябьевским «Соловьем», любовался варламовским «Красным сарафаном», мчался на птице-тройке под гурилевский однозвучно гремящий «Колокольчик».

А вослед Алябьеву, Варламову, Гурилеву «тройке великих»- пойдут другие: Булахов, Дюбюк, Донауров…

Тройка великих

Б. В. Асафьев писал об этих певцах города: «В простодушных, написанных на лету песнях и романсах высказывали и изливали свои чувства… вновь выступающие общественные слои: от закреплявшей свои позиции столичной и провинциальной интеллигенции и высшего купечества до разночинцев и мелкого мещанства».

Конечно, картина музыкальной жизни большого города середины и конца XIX века не исчерпывалась только этим, она была пестра и многоголоса.

Была в ней музыка придворных увеселений Аничкова дворца и музыка салонов, где собирались лучшие российские литераторы и му­зыканты. Была музыка казарм, где тянули вполголоса солдатские песни или озорно подхватывали сатирические частушки, и музыка кабаков, где в воплях и стенаниях отводила душу голь перекатная. Было вольное, буйное пение цыган, и были пустые, глупенькие песенки и куплетики, петые по-французски или переложенные «с французского на ниже­городский», никчемные плоды убогих развлечений, которые мимоходом были заклеймены еще в пушкинских строках:

Как стих без мысли в песне модной,
Дорога зимняя гладка…

И был фольклор городских окраин, меткий, злой, соленый, где до­ставалось и властям, и попам, и барам. Были уже и песни о рабочей доле, и студенческие песни с мечтой о новой, свободной жизни, и ка­торжные напевы, занесенные из далекой Сибири. И уже полыхали зар­ницы «Рабочей марсельезы» на горизонте века нового, когда во всю мощь грянут песни революционных рабочих.

Бесконечно разнолик был музыкальный мир большого города. И венцом его лирики стали высокие романсы Глинки, Даргомыжского, Бородина, Мусоргского, Чайковского.

Высокий романс, который называют классическим, и городская пес­ня далеко не одно и то же. «Даргомыжский был первым,- отме­чает В. А. Васина-Гроссман,- кто попытался сблизить эти два течения русской песенности: романс и городскую песню… Важно отметить в творчестве самого Даргомыжского появляющийся с конца 40-х годов и все возрастающий интерес к жанру «русской песни», к различным типам городского романса, в той или иной мере тронутого влиянием цыганской песенности…»

Теперь названием «городской романс» нередко объединяли «русские песни» в стиле Варламова или Гурилева, песни-вальсы, цыганские ро­мансы. Лирику городского быта отличала простота литературного и музыкального построения: выразительность и запоминаемость мело­дии, безыскусственность музыкального, часто гитарного, сопровожде­ния. Выражая очень личные настроения, городской романс мог быть «лирикой для многих», становился демократическим жанром.

Конечно, городской романс не мог, да и не стремился, вытеснить все то, что продолжало звучать в «музыке города»: от народных песен до философской лирики на стихи больших поэтов. Но он начал заметно обособляться, нередко не на пользу самому себе, потому что, попадая в руки малоодаренных авторов, он и сам терял очень много, отступая под натиском пошлости и мещанских вкусов. Но если ему оказывали внимание и честь великие композиторы, тогда его тоже ждала судьба высокого романса.

Немало композиторов сочиняли музыку на стихи Якова Полонского «Песня цыганки» («Мой костер в тумане светит…») или Алексея Апух­тина «Ночи безумные», но только романсы Чайковского живут и по­ныне.

К 70-м годам XIX века разрослась еще одна ветвь городского ро­манса: в отличие от «жестокого» его можно было бы назвать «усталым» или «унылым романсом».

Впрочем, всегда было куда больше печальных, нежели веселых или радостных романсов. Почему? Занимало это и Чайковского. Композитор писал Д. М. Ратгаузу (на его стихи созданы последние романсы Чай­ковского): «Меня просто заинтересовал вопрос, почему вы склонны к грусти и печали? Есть ли это следствие темперамента или каких особенных причин?.. Я имею претензию в музыке своей быть очень искренним между тем ведь я тоже преимущественно склонен к пес­ням печальным и тоже, подобно вам, по крайней мере в последние годы, не знаю нужды и вообще могу считать себя человеком счастли­вым».

Поэт Константин Случевский восклицал:

«Пара гнедых» или «Ночи безумные» Яркие песни полночных часов, Песни такие ж, как мы, неразумные,
С трепетом, с дрожью больных голосов!..
Что-то в вас есть бесконечно хорошее…
В вас отлетевшее счастье поет…
Словно весна подойдет под порошею,
В сердце истома, в душе ледоход!

В этом стихотворении упомянуты два необычайно популярных на рубеже XX века романса «Пара гнедых» и «Ночи безумные».

Вот и побрела через «ночи безумные» «пара гнедых, запряженных с зарею, тощих, голодных и грустных на вид», со своей «романсовой поклажей», над которой витали, как проклятье, слова «грусть», «неуда­ча», «пропавшие дни»… И добрела до нашего XX века, и нет-нет, а появ­ляется на многолюдной, многошумной «песенной улице» в наши дни. А когда-то казалось: все это поется в последний раз и «Ямщик, не гони лошадей», и «Белой акации гроздья душистые»…

Годы давно прошли, страсти остыли,
Молодость жизни прошла,
Белой акации запаха нежного,
Верь, не забыть мне уже никогда…

Но время иногда шутит по-своему. «Унылый» этот романс «Белой акации гроздья душистые» отдал свою мелодию революционной песне «Смело мы в бой пойдем», и, преобразованная ритмами революции, песня повела в бой Красную Армию. А через много лет, опять же пре­ображенные, «белой акации гроздья душистые» вернулись туда, где стояли некогда в хрустальной вазе,- вернулись в гостиную дома Тур­биных, но теперь уже это был другой романс Вениамина Баснера на стихи Михаила Матусовского в телефильме «Дни Турбиных».

Конечно, в слезливом половодье романсовых вздохов и уныний от­разилась по-своему «эпоха усталости» определенных городских бур­жуазных и мещанских слоев дореволюционной России, декадентские настроения известной части поэтов и композиторов, и не только второ­степенных.

Но вместе с тем нельзя не признаться, что и в наши дни «унылые романсы» могут нравиться вовсе не одним лишь упадочным декаден­там, но и энергичным, жизнедеятельным оптимистам. Отчего? Быть может, Пушкин разгадал эту загадку еще тогда, когда писал:

Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.

Вот так и «унылые романсы» пробуждают иногда сладкие воспомина­ния о том, что было, или мечтанья о том, что могло быть…